Отрочество

«Я девять лет не видал своей маменьки и не знал, жива ли она, или кости ее лежат уже в сырой земле. Я пошел в свое отечество. Когда я пришел в город, я спрашивал, где живет Густав Мауер, который был арендатором у графа Зомерблат? И мне сказали: „Граф Зомерблат умер, и Густав Мауер живет теперь в большой улице и держит лавку ликер“. Я надел свой новый жилет, хороший сюртук — подарок фабриканта, хорошенько причесал волосы и пошел в ликерную лавку моего папеньки. Сестра Mariechen сидела в лавочке и спросила, что мне нужно? Я сказал: „Можно выпить рюмочку ликер?“ — и она сказала: „Vater! Молодой человек просит рюмочку ликер“. И папенька сказал: „Подай молодому человеку рюмочку ликер“. Я сел подле столика, пил свою рюмочку ликер, курил трубочку и смотрел на папеньку, Mariechen и Johann, который тоже вышел в лавку. Между разговором папенька сказал мне: „Вы, верно, знаете, молодой человек, где стоит теперь наше арме“.

Я сказал: „Я сам иду из арме, и она стоит подле Wien“. „Наш сын, — сказал папенька, — был Soldat, и вот девять лет он не писал нам, и мы не знаем, жив он или умер. Моя жена всегда плачет об нем…“ Я курил свою трубочку и сказал: „Как звали вашего сына и где он служил? может быть, я знаю его…“ — „Его звали Карл Мауер, и он служил в австрийских егерях“, — сказал мой папенька. „Он высокий ростом и красивый мужчина, как вы“, — сказала сестра Mariechen. Я сказал: „Я знаю вашего Karl“. — „Amalia — sagte auf einmal mein Vater ^[1], — подите сюда, здесь есть молодой человек, он знает нашего Karl“. И мое милы маменька выходит из задня дверью. Я сейчас узнал его. „Вы знаете наша Karl“, — он сказал, посмотрил на мене и, весь бледны, за…дро…жал!.. „Да, я видел его“, — я сказал и не смел поднять глаза на нее; сердце у меня пригнуть хотело. „Karl мой жив! — сказала маменька. — Слава Богу! Где он, мой милый Karl? Я бы умерла спокойно, ежели бы еще раз посмотреть на него, на моего любимого сына; но Бог не хочет этого“, — и он заплакал… Я не мог терпейть… „Маменька! — я сказал, — я ваш Карл!“ И он упал мне на рука…»

Карл Иваныч закрыл глаза, и губы его задрожали.

«Mutter! — sagte ich, — ich bin Ihr Sohn, ich bin Ihr Karl! und sie stürzte mir in die Arme ^[2]», — повторил он, успокоившись немного и утирая крупные слезы, катившиеся по его щекам.

«Но Богу не угодно было, чтобы я кончил дни на своей родине. Мне суждено было несчастие! das Unglück verfolgte mich überall!.. ^[3] Я жил на своей родине только три месяца. В одно воскресенье я был в кофейном доме, купил кружку пива, курил свою трубочку и разговаривал с своими знакомыми про Politik, про император Франц, про Napoleon, про войну, и каждый говорил свое мнение. Подле нас сидел незнакомый господин в сером Überrock ^[4], пил кофе, курил трубочку и ничего не говорил с нами. Er rauchte sein Pfeifchen und schwieg still. Когда Nachtwächter ^[5] прокричал десять часов, я взял свою шляпу, заплатил деньги и пошел домой. В половине ночи кто-то застучал в двери. Я проснулся и сказал: „Кто там?“ — „Mach auf!“ ^[6] Я сказал: „Скажите, кто там, и я отворю“. Ich sagte: „Sagt wer ihr seid, und ich werde aufmachen“. — „Macht auf im Namen des Gesetzes!“, ^[7] — сказал за дверью. И я отворил. Два Soldat с ружьями стояли за дверью, и в комнату вошел незнакомый человек в сером Überrock, который сидел подле нас в кофейном доме. Он был шпион! Es war ein Spion!.. „Пойдемте со мной!“ — сказал шпион. „Хорошо“, — я сказал… Я надел сапоги und Pantalon, надевал подтяжки и ходил по комнате. В сердце у меня кипело; я сказал: „Он подлец!“ Когда я подошел к стенке, где висела моя шпага, я вдруг схватил ее и сказал: „Ты шпион; защищайся! Du bist ein Spion, verteidige dich!“ Ich gab ein Hieb ^[8] направо, ein Hieb налево и один на галава. Шпион упал! Я схватил чемодан и деньги и прыгнул за окошко, Ich nahm meinen Mantelsack und Beutel und sprang zum Fenster hinaus. Ich kam nach Ems ^[9]; там я познакомился с енерал Сазин. Он полюбил меня, достал у посланника паспорт и взял меня с собой в Россию учить детей. Когда енерал Сазин умер, ваша маменька позвала меня к себе. Она сказала: „Карл Иваныч! отдаю вам своих детей, любите их, и я никогда не оставлю вас, я успокою вашу старость“. Теперь ее не стало, и все забыто. За свою двадцатилетнюю службу я должен теперь, на старости лет, идти на улицу искать свой черствый кусок хлеба… Бог сей видит и сей знает, и на сей Его святое воля, только вас жалько мне, детьи!» — заключил Карл Иваныч, притягивая меня к себе за руку и целуя в голову.