Пожалуйста, помогите сделать анализ стихотворения Вельможа Державин.

Великий русский поэт Гаврила Романович Державин оставил значительный след в истории не только русской, но и мировой литературы. Он писал стихи, прославляющие победу русского оружия, восхвалял знаменитых полководцев. В его поэзии часто встречаются и философские мотивы, и анакреонтическая лирика. Но самое важное место в творчестве поэта занимают гражданско-обличительные стихотворения, адресованные лицам, наделенным большой политической властью. Торжественный стиль, пафос обличе­ния, библейская образность — все это сознательно использовалось Державиным в его гражданской лирике для выражения собственных взглядов и убеждений.

Особенно ярко среди таких стихотворений выделяется ода «Вельможа», в которой автор попытался нарисовать социальный портрет человека, стоящего близко к трону и назначенного выполнять волю государя. «Бичом вельмож» назовет впоследствии поэта А. С. Пушкин. И эта характеристика действительно точно и метко отражает сущность всей поэзии Державина. С небывалой до него художественной энергией громит автор «Вельможи» гордящуюся «гербами предков» «глыбу грязи позлащенной», обряженную в «мароккские ленты и звезды».

В стихотворении перед нами во всех красках, во всей своей неприкрытой сущности предстает царский любимец, откровенно грабящий страну и народ, заставляющий страдать ни в чем не повинных людей. Автор дает краткую, но исключительно меткую характеристику такого вельможи:

Осел останется ослом,

Хотя осыпь его звездами;

Где должно действовать умом,

Он только хлопает ушами.

Автору горько сознавать, что судьба возносит на недосягаемую высоту глупца, не имеющего никаких заслуг перед государством:

О! тщетно счастия рука,

Против естественного чина,

Безумца рядит в господина Или в шутиху дурака.

И такой «господин» тратит свою жизнь «средь игр, средь праздности и неги».

Державинская сатира исполнена гневного чувства. Облеченная в четырехстопные ямбы, которыми раньше писались оды, эта сатира приняла одическую выразительность и силу. Стремясь достучаться до спящего разума вельможи, показать ему настоящую жизнь, поэт использует повторы, усиливающие гневный пафос произведения: «Там воды в протеках текут… там розы средь зимы цветут и в рощах нимфы воспевают». Но для чего все эти блага и красоты?

На то ль, чтобы на все взирал Ты оком мрачным, равнодушным,

Средь радостей казался скучным И в пресыщении зевал?

«Блистают розы и лилеи», а праздный и бездушный вельможа «покойно спит», слепой к страданиям и глухой к голосу жаждущего помощи и покровительства народа.

Обличительная характеристика царского любимца, забывшего о своем общественном долге, конкретизируется в двух контрастных картинах. Державин рисует роскошный быт «второго Сарданапала», мысли которого заняты лишь тем,

Чтоб пурпур, злато всюду взор В твоих чертогах восхищали Картины в зеркалах дышали, Мусия, мрамор и фарфор…

Все желание и потребности таких людей ограничены тем, чтобы стол был заставлен изысканными яствами, чтобы Токай лил густое вино, а «Левант — со звездами кофе жирный».

На фоне этого великолепия и праздности особенно остро ощущается униженное положение людей, зависящих от высокопоставленного вельможи:

А там израненный герой,

Как лунь во бранях поседевший…

Сидит и ждет тебя уж час!

А там — вдова стоит в сенях И горьки слезы проливает,

С грудным младенцем на руках,

Покрова твоего желает.

А там — на лестничный восход Прибрел на костылях согбенный Бесстрашный, старый воин тот… Которого в бою рука Избавила тебя от смерти.

А там, — где жирный пес лежит, Гордится вратник галунами, — Заимодавцев полк стоит, К тебе пришедших за долгами.

Но спит бездушный «сибарит», которому «миг покоя» «приятней, чем в исторьи веки», не внемлет он «несчастных голосу».

Державин обращает к сибариту гневные слова и требование проснуться и внять голосу совести. Однако существует ли понятие совести для того, кто стремится «жить для себя лишь одного, лишь радостей уметь пить реки»? В представлении такого ничтожного человека стыд и совесть — это «слабых душ тревога», для него «нет добродетели», «нет Бога». Но поэт уверенно грозит злодею справедливым судом, он убежден в том, что при­дет час расправы, что грянет гром над головами равнодушных глупцов.

Вместе с осуждением вельмож в произведении звучит вера в то, что и для нашего государства наступит час, когда царь действительно будет главой, а вельможи — «здравы члены тела», которые «прилежно долг все правят свой». Однако когда наступит это время, поэт, как и любой другой его современник, предвидеть не мог.

Г. Р. Державин — крупнейший поэт XVIII века. Смысл и задачу своего поэтического творчества он видел в том, чтобы правдиво и в ярких красках изображать действительность: «В сердечной простоте беседовать о Боге и истину царям с улыбкой говорить». Его многообразные поэтические сочинения открыли дорогу дальнейшему развитию русской литературы. Не случайно имя этого поэта с теплотой и благодарностью поминалось его поэтическими наследниками, в числе которых был и великий А. С. Пушкин.

Гавриил Державин — Не украшение одежд ( Вельможа )
Ne ukrasheniye odezhd
Moya dnes muza proslavlyayet,
Kotoroye, v ochakh nevezhd,
Shutov v velmozhi naryazhayet;
Ne pyshnosti ya pesn poyu;
Ne istukany za kristallom,
V kivotakh bleshchushchi metallom,
Uslyshat pokhvalu moyu.
Khochu dostoinstvy ya chtit,
Kotorye soboyu sami
Umeli titly zasluzhit
Pokhvalnymi sebe delami;
Kogo ni znatny rod, ni san,
Ni schastiye ne ukrashali;
No koi doblestyu sniskali
Sebe pochtenye ot grazhdan.
Kumir, postavlenny v pozor,
Nesmyslennuyu chern prelshchayet;
No kol khudozhnikov v nem vzor
Pryamykh krasot ne oshchushchayet, —
Se obraz lozhnyya molvy,
Se glyba gryazi pozlashchennoy!
I vy, bez blagosti dushevnoy,
Ne vse l, velmozhi, takovy?
Ne perly perskiye na vas
I ne brazilski zvezdy yasny, —
Dlya vozlyubivshikh pravdu glaz
Lish dobrodeteli prekrasny,
Oni sut smertnykh pokhvala.
Kaligula! tvoy kon v Senate
Ne mog siat, siaya v zlate:
Siayut dobrye dela.
Osel ostanetsya oslom,
Khotya osyp yego zvezdami;
Gde dolzhno deystvovat umom,
On tolko khlopayet ushami.
O! tshchetno schastia ruka,
Protiv yestestvennogo china,
Bezumtsa ryadit v gospodina
Ili v shumikhu duraka.
Kakikh ni vymyshlyay pruzhin,
Chtob muzhu buyu umudritsya,
Ne mozhno vek nosit lichin,
I istina dolzhna otkrytsya.
Kogda ne sverg v boyakh, v sudakh,
V sovetakh tsarskikh, supostatov, —
Vsyak dumayet, chto ya Chupyatov
V marokkskikh lentakh i zvezdakh.
Ostavya skipetr, tron, chertog,
Byv strannikom, v pyli i v pote,
Veliky Petr, kak neky bog,
Blistal velichestvom v rabote:
Pochten i v rubishche geroy!
Yekaterina v nizkoy dole
I ne na tsarskom by prestole
Byla velikoyu zhenoy.
I vpryam, kol samolyubya lest
Ne obuyala b um nadmenny, —
Chto nashe blagorodstvo, chest.
Kak ne izyashchnosti dushevny?
Ya knyaz — kol moy siaet dukh;
Vladelets — kol strastmi vladeyu;
Bolyarin — kol za vsekh boleyu,
Tsaryu, zakonu, tserkvi drug.
Velmozhu dolzhny sostavlyat
Um zdravy, serdtse prosveshchenno;
Soboy primer on dolzhen dat,
Chto zvaniye yego svyashchenno,
Chto on orudye vlasti yest,
Podpora tsarstvennogo zdanya;
Vsya mysl yego, slova, deyanya
Dolzhny byt — polza, slava, chest.
A ty, vtory Sardanapal!
K chemu stremish vsekh mysley begi?
Na to l, chtob vek tvoy protekal
Sred igr, sred prazdnosti i negi?
Chtob purpur, zlato vsyudu vzor
V tvoikh chertogakh voskhishchali,
Kartiny v zerkalakh dyshali,
Musia, mramor i farfor?
Na to l tebe prostranny svet,
Prostershi rabolepny dlani,
Na prikhotlivy tvoy obed
Vkusneyshikh yastv prinosit dani,
Tokay — gustoye lyet vino,
Levant — s zvezdami kofe zhirny,
Chtob ne khotel za trud vsemirny
Mgnovenye brosit ty odno?
Tam vody v prosekakh tekut
I, s shumom vverkh stremyas, sverkayut;
Tam rozy sred zimy tsvetut
I v roshchakh nimfy vospevayut
Na to l, chtoby na vse vziral
Ty okom mrachnym, ravnodushnym,
Sred radostey kazalsya skuchnym
I v presyshchenii zeval?
Orel, po vysote parya,
Uzh solntse zrit v luchakh poldnevnykh, —
No tvoy chertog yedva zarya
Rumyanit skvoz zaves chervlennykh;
Yedva po zyblyushchim grudyam
S toboy lezhashchaya Tsirtsei
Blistayut rozy i lilei,
Ty s ney pokoyno spish, — a tam?
A tam izranenny geroy,
Kak lun vo branyakh posedevshy,
Nachalnik prezhde byvshy tvoy, —
V perednyuyu k tebe prishedshy
Prinyat po sluzhbe tvoy prikaz, —
Mezh chelyadyu tvoyey zlatoyu,
Poniknuv lavrovoy glavoyu,
Sidit i zhdet tebya uzh chas!
A tam — vdova stoit v senyakh
I gorki slezy prolivayet,
S grudnym mladentsem na rukakh,
Pokrova tvoyego zhelayet.
Za vygody tvoi, za chest
Ona lishilasya supruga;
V tebe yego znav prezhde druga,
Prishla molbu svoyu prinesti.
A tam — na lestnichny voskhod
Pribrel na kostylyakh sogbenny
Besstrashny, stary voin tot,
Tremya medalmi ukrashenny,
Kotorogo v boyu ruka
Izbavila tebya ot smerti:
On khochet ruku tu prosterti
Dlya khleba ot tebya kuska.
A tam, — gde zhirny pes lezhit,
Gorditsya vratnik galunami, —
Zaimodavtsev polk stoit,
K tebe prishedshikh za dolgami.
Prosnisya, sibarit! — Ty spish
Il tolko v sladkoy nege dremlesh,
Neschastnykh golosu ne vnemlesh
I v razvrashchennom serdtse mnish:
«Mne mig pokoya moyego
Priatney, chem v istoryi veki;
Zhit dlya sebya lish odnogo,
Lish radostey umet pit reki,
Lish vetrom plyt, gnest chern yarmom;
Styd, sovest — slabykh dush trevoga!
Net dobrodeteli! net boga!» —
Zlodey, uvy! — I gryanul grom.
Blazhen narod, kotory poln
Blagochestivoy very k bogu,
Khranit tsarev vsegda zakon,
Chtit nravy, dobrodetel strogu
Naslednym perlom zhen, detey,
V yedinodushii — blazhenstvo,
Vo pravosudii — ravenstvo,
Svobodu — vo uzde strastey!
Blazhen narod! — gde tsar glavoy,
Velmozhi — zdravy chleny tela,
Prilezhno dolg vse pravyat svoy,
Chuzhogo ne kasayas dela;
Glava ne zhdet ot nog uma
I sil u ruk ne otnimayet,
Yey vzor i ukho predlagayet, —
Povelevayet zhe sama.
Sim tverdym uzlom yestestva
Kol tsarstvo lish zhivet schastlivym, —
Velmozhi! — slavy, torzhestva
Inykh vam net, kak byt pravdivym;
Kak blyust narod, tsarya lyubit,
O blage obshchem ikh staratsya;
Zmeyey pred tronom ne sgibatsya,
Stoyat — i pravdu govorit.
O rossky bodrstvenny narod,
Otecheski khranyashchy nravy!
Kogda rasslab ves smertnykh rod,
Kakoy ty ne prichasten slavy?
Kakikh v tebe velmozhey net? —
Tot khrabrym byl sred brannykh zvukov;
Zdes dal besstrashny Dolgorukov
Monarkhu groznomu otvet.
I v nashi vizhu vremena
Togo ya slavnogo Kamilla,
Kotorogo trudy, voyna
I starost dukh ke utomila.
Ot groma zvuchnykh on pobed
Soshel v shalash svoy ravnodushno,
I ot sokhi opyat poslushno
On v pole Marsovom zhivet.
Tebe, geroy! zhelany muzh!
Ne roskoshyu, velmozha slavny;
Kumir serdets, pleiitel dush,
Vozhde, lavrom, maslinoy, venchanny!
Ya pravednu- zdes pesn vospel.
Ty yeyu slavsya, uteshaysya,
Boris vnov s buryami, muzhaysya,
Kak yuny voznosis orel.
Pari — i s vysoty tvoyey
Po mrakam smutnogo efira
Gromovoy proleti struyey
I, opochiv na lone mira,
Vozveseli yeshche tsarya. —
Prostri tvoy pozdiy blesk v narode,
Kak otdayet svoy dolg prirode
Rumyana vechera zarya.

Yt erhfitybt jlt;l
Vjz lytcm vepf ghjckfdkztn,
Rjnjhjt, d jxf[ ytdt;l,
Ienjd d dtkmvj;b yfhz;ftn;
Yt gsiyjcnb z gtcym gj/;
Yt bcnerfys pf rhbcnfkkjv,
D rbdjnf[ ,ktoeob vtnfkkjv,
Ecksifn gj[dfke vj//
[jxe ljcnjbycnds z xnbnm,
Rjnjhst cj,j/ cfvb
Evtkb nbnks pfcke;bnm
Gj[dfkmysvb ct,t ltkfvb;
Rjuj yb pyfnysq hjl, yb cfy,
Yb cxfcnbt yt erhfifkb;
Yj rjb lj,ktcnm/ cybcrfkb
Ct,t gjxntymt jn uhf;lfy/
Revbh, gjcnfdktyysq d gjpjh,
Ytcvscktyye/ xthym ghtkmoftn;
Yj rjkm [elj;ybrjd d ytv dpjh
Ghzvs[ rhfcjn yt joeoftn, —
Ct j,hfp kj;ysz vjkds,
Ct uks,f uhzpb gjpkfotyyjq!
B ds. tp ,kfujcnb leitdyjq,
Yt dct km, dtkmvj;b, nfrjds?
Yt gthks gthcrbt yf dfc
B yt ,hfpbkmcrb pdtpls zcys, —
Lkz djpk/,bdib[ ghfdle ukfp
Kbim lj,hjltntkb ghtrhfcys,
Jyb cenm cvthnys[ gj[dfkf/
Rfkbuekf! ndjq rjym d Ctyfnt
Yt vju cbznm, cbzz d pkfnt:
Cbz/n lj,hst ltkf/
Jctk jcnfytncz jckjv,
[jnz jcsgm tuj pdtplfvb;
Ult ljk;yj ltqcndjdfnm evjv,
Jy njkmrj [kjgftn eifvb/
J! notnyj cxfcnbz herf,
Ghjnbd tcntcndtyyjuj xbyf,
,tpevwf hzlbn d ujcgjlbyf
Bkb d ievb[e lehfrf/
Rfrb[ yb dsvsikzq ghe;by,
Xnj, ve;e ,e/ evelhbnmcz,
Yt vj;yj dtr yjcbnm kbxby,
B bcnbyf ljk;yf jnrhsnmcz/
Rjulf yt cdthu d ,jz[, d celf[,
D cjdtnf[ wfhcrb[, cegjcnfnjd, —
Dczr levftn, xnj z Xegznjd
D vfhjrrcrb[ ktynf[ b pdtplf[/
Jcnfdz crbgtnh, nhjy, xthnju,
,sd cnhfyybrjv, d gskb b d gjnt,
Dtkbrbq Gtnh, rfr ytrbq ,ju,
,kbcnfk dtkbxtcndjv d hf,jnt:
Gjxnty b d he,bot uthjq!
Trfnthbyf d ybprjq ljkt
B yt yf wfhcrjv ,s ghtcnjkt
,skf dtkbrj/ ;tyjq/
B dghzvm, rjkm cfvjk/,mz ktcnm
Yt j,ezkf. ev yflvtyysq, —
Xnj yfit ,kfujhjlcndj, xtcnm/
Rfr yt bpzoyjcnb leitdys?
Z ryzpm — rjkm vjq cbztn le[;
Dkfltktw — rjkm cnhfcnmvb dkflt/;
,jkzhby — rjkm pf dct[ ,jkt/,
Wfh/, pfrjye, wthrdb lheu/
Dtkmvj;e ljk;ys cjcnfdkznm
Ev plhfdsq, cthlwt ghjcdtotyyj;
Cj,jq ghbvth jy ljk;ty lfnm,
Xnj pdfybt tuj cdzotyyj,
Xnj jy jhelmt dkfcnb tcnm,
Gjlgjhf wfhcndtyyjuj plfymz;
Dcz vsckm tuj, ckjdf, ltzymz
Ljk;ys ,snm — gjkmpf, ckfdf, xtcnm/
F ns, dnjhsq Cfhlfyfgfk!
R xtve cnhtvbim dct[ vscktq ,tub?
Yf nj km, xnj, dtr ndjq ghjntrfk
Chtlm buh, chtlm ghfplyjcnb b ytub?
Xnj, gehgeh, pkfnj dc/le dpjh
D ndjb[ xthnjuf[ djc[bofkb,
Rfhnbys d pthrfkf[ lsifkb,
Vecbz, vhfvjh b afhajh?
Yf nj km nt,t ghjcnhfyysq cdtn,
Ghjcnthib hf,jktgys lkfyb,
Yf ghb[jnkbdsq ndjq j,tl
Drecytqib[ zcnd ghbyjcbn lfyb,
Njrfq — uecnjt kmtn dbyj,
Ktdfyn — c pdtplfvb rjat ;bhysq,
Xnj, yt [jntk pf nhel dctvbhysq
Vuyjdtymt ,hjcbnm ns jlyj?
Nfv djls d ghjctrf[ ntren
B, c ievjv ddth[ cnhtvzcm, cdthrf/n;
Nfv hjps chtlm pbvs wdtnen
B d hjof[ ybvas djcgtdf/n
Yf nj km, xnj,s yf dct dpbhfk
Ns jrjv vhfxysv, hfdyjleiysv,
Chtlm hfljcntq rfpfkcz crexysv
B d ghtcsotybb ptdfk?
Jhtk, gj dscjnt gfhz,
E; cjkywt phbn d kexf[ gjklytdys[, —
Yj ndjq xthnju tldf pfhz
Hevzybn crdjpm pfdtc xthdktyys[;
Tldf gj ps,k/obv uhelzv
C nj,jq kt;fofz Wbhwtb
,kbcnf/n hjps b kbktb,
Ns c ytq gjrjqyj cgbim, — f nfv?
F nfv bphfytyysq uthjq,
Rfr keym dj ,hfyz[ gjctltdibq,
Yfxfkmybr ght;lt ,sdibq ndjq, —
D gthtly// r nt,t ghbitlibq
Ghbyznm gj cke;,t ndjq ghbrfp, —
Vt; xtkzlm/ ndjtq pkfnj/,
Gjybryed kfdhjdjq ukfdj/,
Cblbn b ;ltn nt,z e; xfc!
F nfv — dljdf cnjbn d ctyz[
B ujhmrb cktps ghjkbdftn,
C uhelysv vkfltywtv yf herf[,
Gjrhjdf ndjtuj ;tkftn/
Pf dsujls ndjb, pf xtcnm
Jyf kbibkfcz cegheuf;
D nt,t tuj pyfd ght;lt lheuf,
Ghbikf vjkm,e cdj/ ghbytcnb/
F nfv — yf ktcnybxysq djc[jl
Ghb,htk yf rjcnskz[ cju,tyysq
,tccnhfiysq, cnfhsq djby njn,
Nhtvz vtlfkmvb erhfityysq,
Rjnjhjuj d ,j/ herf
Bp,fdbkf nt,z jn cvthnb:
Jy [jxtn here ne ghjcnthnb
Lkz [kt,f jn nt,z recrf/
F nfv, — ult ;bhysq gtc kt;bn,
Ujhlbncz dhfnybr ufkeyfvb, —
Pfbvjlfdwtd gjkr cnjbn,
R nt,t ghbitlib[ pf ljkufvb/
Ghjcybcz, cb,fhbn! — Ns cgbim
Bkm njkmrj d ckflrjq ytut lhtvktim,
Ytcxfcnys[ ujkjce yt dytvktim
B d hfpdhfotyyjv cthlwt vybim:
«Vyt vbu gjrjz vjtuj
Ghbznytq, xtv d bcnjhmb dtrb;
;bnm lkz ct,z kbim jlyjuj,
Kbim hfljcntq evtnm gbnm htrb,
Kbim dtnhjv gksnm, uytcnm xthym zhvjv;
Cnsl, cjdtcnm — ckf,s[ lei nhtdjuf!
Ytn lj,hjltntkb! ytn ,juf!» —
Pkjltq, eds! — B uhzyek uhjv/
,kf;ty yfhjl, rjnjhsq gjky
,kfujxtcnbdjq dths r ,jue,
[hfybn wfhtd dctulf pfrjy,
Xnbn yhfds, lj,hjltntkm cnhjue
Yfcktlysv gthkjv ;ty, ltntq,
D tlbyjleibb — ,kf;tycndj,
Dj ghfdjcelbb — hfdtycndj,
Cdj,jle — dj eplt cnhfcntq!
,kf;ty yfhjl! — ult wfhm ukfdjq,
Dtkmvj;b — plhfds xktys ntkf,
Ghbkt;yj ljku dct ghfdzn cdjq,
Xe;juj yt rfcfzcm ltkf;
Ukfdf yt ;ltn jn yju evf
B cbk e her yt jnybvftn,
Tq dpjh b e[j ghtlkfuftn, —
Gjdtktdftn ;t cfvf/
Cbv ndthlsv epkjv tcntcndf
Rjkm wfhcndj kbim ;bdtn cxfcnkbdsv, —
Dtkmvj;b! — ckfds, njh;tcndf
Bys[ dfv ytn, rfr ,snm ghfdlbdsv;
Rfr ,k/cnm yfhjl, wfhz k/,bnm,
J ,kfut j,otv b[ cnfhfnmcz;
Pvttq ghtl nhjyjv yt cub,fnmcz,
Cnjznm — b ghfdle ujdjhbnm/
J hjccrbq ,jlhcndtyysq yfhjl,
Jntxtcrb [hfyzobq yhfds!
Rjulf hfcckf, dtcm cvthnys[ hjl,
Rfrjq ns yt ghbxfcnty ckfds?
Rfrb[ d nt,t dtkmvj;tq ytn? —
Njn [hf,hsv ,sk chtlm ,hfyys[ pderjd;
Pltcm lfk ,tccnhfiysq Ljkujherjd
Vjyfh[e uhjpyjve jndtn/
B d yfib db;e dhtvtyf
Njuj z ckfdyjuj Rfvbkkf,
Rjnjhjuj nhels, djqyf
B cnfhjcnm le[ rt enjvbkf/
Jn uhjvf pdexys[ jy gj,tl
Cjitk d ifkfi cdjq hfdyjleiyj,
B jn cj[b jgznm gjckeiyj
Jy d gjkt Vfhcjdjv ;bdtn/
Nt,t, uthjq! ;tkfybq ve;!
Yt hjcrjim/, dtkmvj;f ckfdysq;
Revbh cthltw, gktbbntkm lei,
Dj;lt, kfdhjv, vfckbyjq, dtyxfyysq!
Z ghfdtlye- pltcm gtcym djcgtk/
Ns t/ ckfdmcz, entifqcz,
,jhbcm dyjdm c ,ehzvb, ve;fqcz,
Rfr /ysq djpyjcbcm jhtk/
Gfhb — b c dscjns ndjtq
Gj vhfrfv cvenyjuj abhf
Uhjvjdjq ghjktnb cnhetq
B, jgjxbd yf kjyt vbhf,
Djpdtctkb tot wfhz/ —
Ghjcnhb ndjq gjplbsq ,ktcr d yfhjlt,
Rfr jnlftn cdjq ljku ghbhjlt
Hevzyf dtxthf pfhz/

Разнообразие творчества Г.Р. Державина
Великий преобразователь русской поэзии Г.Р. Державин

Державин не ограничился лишь одной новой разновидностью оды. Он преобразовывал, иногда до неузнаваемости, одический жанр по самым разным направлениям. Особенно интересны его опыты в одах, соединяющих в себе прямо противоположные начала: похвальное и сатирическое. Именно такой была его рассмотренная выше знаменитая ода “К Фелице”. Соединение в ней “высокого” и “низкого” получилось вполне естественным именно потому, что уже прежде поэтом был найден верный художественный ход. На первый план в произведении выдвигалась не отвлеченно-высокая государственная идея, а живая мысль конкретного человека. Человека, хорошо понимающего реальность, наблюдательного, ироничного, демократичного в своих взглядах, суждениях и оценках. Очень хорошо сказал об этом Г.А. Гуковский: “Но вот появляется похвала императрице, написанная живой речью простого человека, говорящая о простой и подлинной жизни, лирическая без искусственной напряженности, в то же время пересыпанная шутками, сатирическими образами, чертами быта. Это была как будто и похвальная ода и в то же время значительную часть ее занимала как будто сатира на придворных; а в целом это была и не ода и не сатира, а свободная поэтическая речь человека, показывающего жизнь в ее многообразии, с высокими и низкими, лирическими и сатирическими чертами в переплетении – как они переплетаются на самом деле, в действительности”.

Небольшие по объему лирические стихотворения Державина также пронизаны новаторским духом. В посланиях, элегиях, идиллиях и эклогах, в песнях и романсах, в этих более мелких, чем ода, лирических жанрах, поэт чувствует себя еще более освобожденным от строгих классицистических канонов. Впрочем, строгого деления на жанры Державин вообще не придерживался. Его лирическая поэзия – это некое единое целое. Оно держится уже не той жанровой логикой, не теми неукоснительными нормами, которыми предписывалось соблюдать соответствия: высокая тема – высокий жанр – высокая лексика; низкая тема – низкий жанр – низкая лексика. Еще недавно подобные соответствия были необходимы молодой русской поэзии. Требовались нормативы и образцы, в противодействии которым всегда заключен импульс для дальнейшего развития поэзии. Другими словами, как никогда нужна была исходная точка, от которой большой художник отталкивается, ища свой собственный путь.

Лирический герой, объединяющий в одно целое стихотворения Державина, – это впервые он сам, конкретный, узнаваемый читателями человек и поэт. Расстояние между автором и лирическим героем в “мелких” поэтических жанрах Державина минимально. Вспомним, что в оде “К Фелице” подобное расстояние оказывалось куда более значительным. Придворный-мурза, сибарит и празднолюбец, – это не труженик Гаврила Романович Державин. Хотя оптимистический взгляд на мир, веселость и благодушие их и очень роднят. С большой точностью о лирических стихотворениях поэта сказано в книге Г.А. Гуковского: “У Державина поэзия вошла в жизнь, а жизнь вошла в поэзию. Быт, подлинный факт, политическое событие, ходячая сплетня вторглись в мир поэзии и расположились в нем, изменив и сместив в нем все привычные, респектабельные и законные соотношения вещей. Тема стихотворения получила принципиально новое бытие Читатель прежде всего должен уверовать, должен осознать, что это говорит о себе именно сам поэт, что поэт – это такой же человек, как те, кто ходят перед его окнами на улице, что он соткан не из слов, а из настоящей плоти и крови. Лирический герой у Державина неотделим от представления о реальном авторе”.

В последние два десятилетия своей жизни поэт создает целый ряд лирических стихотворений в анакреонтическом духе. От жанра оды он постепенно отходит. Однако державинская “анакреонтика” мало похожа на ту, что мы встречали в лирике Ломоносова. Ломоносов спорил с древнегреческим поэтом, противопоставляя культу земных радостей и веселья свой идеал служения отечеству, гражданские добродетели и красоту женского самоотвержения во имя долга. Не таков Державин! Он ставит перед собой задачу выразить в стихах “самые нежнейшие чувствования” человека.

Не будем забывать, что идут последние десятилетия века. Почти по всему литературному фронту классицизм с его приоритетом гражданской тематики сдает позиции сентиментализму, художественному методу и направлению, в которых первостепенна тематика личная, нравственная, психологическая. Едва ли стоит напрямую связывать лирику Державина с сентиментализмом. Вопрос этот очень спорный. Ученые-литературоведы решают его по-разному. Одни настаивают на большей близости поэта к классицизму, другие – к сентиментализму. Автор многих трудов по истории русской литературы Г.П. Макогоненко в поэзии Державина обнаруживает явные приметы реализма. Вполне очевидно лишь то, что произведения поэта настолько самобытны и оригинальны, что едва ли возможно прикрепить их к строго определенному художественному методу.

Кроме того, творчество поэта динамично: оно изменялось в пределах даже одного десятилетия. В своей лирике 1790-х годов Державин осваивал новые и новые пласты поэтического языка. Он восхищался гибкостью и богатством русской речи, так хорошо, по его мнению, приспособленной к передаче разнообразнейших оттенков чувства. Подготавливая в 1804 году к печати сборник своих “анакреонтических стихов”, поэт заявлял в предисловии о новых стилистических и языковых задачах, стоящих перед ним: “По любви к отечественному слову желал я показать его изобилие, гибкость, легкость и вообще способность к выражению самых нежнейших чувствований, каковые в других языках едва ли находятся”.

Вольно переделывая на русский лад стихи Анакреона или Горация, Державин вовсе не заботился о точности перевода. “Анакреонтику” он понимал и использовал по-своему. Она была ему нужна для того, чтобы свободнее, красочнее и детальнее показать русский быт, индивидуализировать и подчеркнуть особенности характера (“нрава”) русского человека. В стихотворении “Похвала сельской жизни” горожанин рисует в своем воображении картины простого и здорового крестьянского быта:

Не всегда опыты Державина были удачными. Он стремился охватить в единой поэтической концепции два разнородных начала: государственную политику и частную жизнь человека с ее повседневными интересами и заботами. Сделать это было трудно. Поэт ищет, что же может объединить два полюса существования общества: предписания власти и частные, личные интересы людей. Казалось бы, он находит ответ – Искусство и Красота. Перелагая в стихотворении “Рождение Красоты” древнегреческий миф о возникновении из морской пены богини красоты Афродиты (миф в версии Гесиода – Л.Д.), Державин описывает Красоту как вечное примиряющее начало:

Но поэт слишком хорошо знал, как устроена реальная жизнь. Трезвый взгляд на вещи и бескомпромиссность были отличительными свойствами его натуры. И потому в следующем стихотворении “К морю” он уже подвергает сомнению, что в нынешнем “железном веке” Поэзия и Красота смогут одержать верх над победно распространяющейся жаждой богатства и наживы. Чтобы выстоять, человек в этом “железном веке” вынужден сделаться “тверже кремня”. Где уж тут “знаться” с Поэзией, с Лирой! И любовь к прекрасному современному человеку все более чужда:

В последний период творчества лирика поэта все больше наполняется национальной тематикой, народнопоэтическими мотивами и приемами. Все отчетливее проступает в ней “глубоко художественный элемент натуры поэта”, на который указывал Белинский. Замечательные и самые разные по жанровым признакам, стилю, эмоциональному настроению стихотворения создает Державин в эти годы. “Ласточка” (1792), “Мой истукан” (1794), “Вельможа” (1794), “Приглашение к обеду” (1795), “Памятник” (1796), “Храповицкому” (1797), “Русские девушки” (1799), “Снегирь” (1800), “Лебедь” (1804), “Признание” (1807), “Евгению. Жизнь Званская” (1807), “Река времен…” (1816). А еще “Кружка”, “Соловей”, “На счастье” и много других.

Проанализируем некоторые из них, обращая внимание прежде всего на их поэтику, то есть тот самый, по выражению критика, “глубоко художественный элемент” творений Державина. Начнем с особенности, сразу же привлекающей к себе внимание: стихи поэта воздействуют на читателя красочно-зримой конкретностью. Державин – мастер живописных картин и описаний. Приведем несколько примеров. Вот начало стихотворения “Видение мурзы” :

Перед нами – великолепная живопись словом. В раме окна, словно в раме, окаймляющей картину, видим чудный пейзаж: на темно-голубом бархатном небе, в “серебряной порфире” медленно и торжественно плывет луна. Наполняя комнату таинственным сиянием, рисует лучами своими золотые узоры-отражения. Какая тонкая и прихотливая цветовая гамма! Отсвет лакового пола соединяется с палевым лучом и создает иллюзию “златых стекол”.

А вот первая строфа “Приглашения к обеду” :

В большом стихотворении “Евгению. Жизнь Званская” Державин доведет прием живописной красочности образа до совершенства. Лирический герой находится “на покое”, он отошел от службы, от столичной суеты, от честолюбивых устремлений:

Так и кажется, что повеяло пушкинским стихом из “Евгения Онегина”: “Блажен, кто смолоду был молод…” Пушкин хорошо знал стихи Державина, учился у старшего поэта. Много параллелей найдем в их произведениях.

Красочность и зримость деталей “Евгению. Жизни Званской” поражают. Описание накрытого к обеду стола из “домашних, свежих, здравых припасов” так конкретно и натурально, что кажется, протяни руку и дотронься до них:

В исследовательской литературе о поэте существует даже определение “державинский натюрморт”. И все-таки свести разговор только к натуральности, естественности изображенных поэтом бытовых сцен и природных пейзажей было бы неверно. Державин часто прибегал и к таким художественным приемам как олицетворение, персонификация отвлеченных понятий и явлений (то есть придание им материальных признаков). Таким образом он добивался высокого мастерства художественной условности. Без нее поэту тоже не обойтись! Она укрупняет образ, делает его по-особому выразительным. В “Приглашении к обеду” находим такой персонифицированный образ – от него мурашки бегут по коже: “И Смерть к нам смотрит чрез забор”. А как очеловечена и узнаваема державинская Муза. Она “сквозь окошечко хрустально, склоча волосы, глядит”.

Красочные олицетворения встречаются уже у Ломоносова. Вспомним его строки:

Однако нельзя не заметить, что содержание персонифицированного образа здесь совсем иное. Образ Смерти у Ломоносова величественен, монументален, его лексическое оформление торжественно и высокопарно (“отверзает”, “простирает”). Смерть всевластна над строем воинов, над целыми полками войск. У Державина же Смерть уподоблена крестьянке, дожидающейся за забором соседа. Но именно из-за этой простоты и обыденности возникает ощущение трагического контраста. Драматизм ситуации достигается без высоких слов.

Державин в своих стихах разный. Его поэтическая палитра многоцветна и многомерна. Н.В. Гоголь упорно доискивался до истоков “гиперболического размаха” державинского творчества. В тридцать первой главе “Выбранных мест из переписки с друзьями”, которая называется “В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность”, он пишет: “Все у него крупно. Слог у него так крупен, как ни у кого из наших поэтов. Разъяв анатомическим ножом, увидишь, что это происходит от необыкновенного соединения самых высоких слов с самыми низкими и простыми, на что бы никто не отважился, кроме Державина. Кто бы посмел, кроме его, выразиться так, как выразился он в одном месте о том же своем величественному муже, в ту минуту, когда он все уже исполнил, что нужно на земле:

Кто, кроме Державина, осмелился бы соединить такое дело, как ожиданье смерти, с таким ничтожным действием, каково крученье усов? Но как через это ощутительней видимость самого мужа, и какое меланхолически-глубокое чувство остается в душе!”.

Гоголь, несомненно, прав. Суть новаторской манеры Державина именно в том и заключается, что поэт вводит в свои произведения жизненную правду, как он ее понимает. В жизни высокое соседствует с низким, гордость – с чванливостью, искренность – с лицемерием, ум – с глупостью, а добродетель – с подлостью. Сама же жизнь соседствует со смертью.

Столкновением противоположных начал образуется конфликт стихотворения “Вельможа”. Это большое лирическое произведение одической формы. В нем двадцать пять строф по восемь строк в каждой. Четкий ритмический рисунок, образованный четырехстопным ямбом и особой рифмовкой (aбaбвггв), выдержан в жанровой традиции оды. Но разрешение поэтического конфликта вовсе не в традициях оды. Сюжетные линии в оде, как правило, не противоречат одна другой. У Державина же они конфликтны, противоположны. Одна линия – вельможи, человека достойного и своего звания, и своего предназначения:

Другая линия – вельможи-осла, которого не украсят ни звания, ни ордена (“звезды”): Осел останется ослом, Хотя осыпь его звездами; Где должно действовать умом, Он только хлопает ушами. О! тщетно счастия рука, Против естественного чина, Безумца рядит в господина Или в шутиху дурака.

Напрасно было бы ожидать от поэта психологического углубления заявленного конфликта или авторской рефлексии (то есть аналитических размышлений). Это придет в русскую поэзию, но несколько позже. Пока же Державин, едва ли не первый из русских поэтов, прокладывает путь к изображению чувств и поступков людей в повседневной их жизни.

На этом пути много помог поэту тот самый “русский сгиб ума”, о котором говорил Белинский. Умерла горячо любимая подруга и жена поэта. Чтобы хоть немного избыть тоску, Державин в стихотворении “На смерть Катерины Яковлевны” обращается словно за поддержкой к ритму народных причитаний:

Ласточка – любимый образ в народных песнях и причитаниях. И неудивительно! Она вьет гнездо вблизи жилья человека, а то и под застрехой. Она рядом с крестьянином, умиляет его и веселит. Своей домовитостью, опрятностью и ласковым щебетанием напоминает поэту “сладкогласная ласточка” его милую подругу. Но ласточка весела и хлопочет. А милую уже ничто не может пробудить от “крепкого сна”. “Сокрушенному сердцу” поэта только и остается выплакать горчайшую печаль в стихах, так похожих на народные причитания. И прием параллелизма с миром природы в этом стихотворении как нельзя более впечатляющ и выразителен.

► Читайте также другие темы главы VI:

Сочинение на тему: ОБЛИЧИТЕЛЬНЫЙ ПАФОС В ОДЕ Г. Р. ДЕРЖАВИНА «ВЕЛЬМОЖА»
ОБЛИЧИТЕЛЬНЫЙ ПАФОС В ОДЕ Г. Р. ДЕРЖАВИНА «ВЕЛЬМОЖА»
Великий русский поэт Гаврила Романович Державин оставил значительный след в истории не только русской, но и мировой литературы. Он писал стихи, прославляющие победу русского оружия, восхвалял знаменитых полководцев. В его поэзии часто встречаются и философские мо­тивы, и анакреонтическая лирика. Но самое важ­ное место в творчестве поэта занимают гражданско-обличительные стихотворения, адресован­ные лицам, наделенным большой политической властью. Торжественный стиль, пафос обличе­ния, библейская образность — все это сознатель­но использовалось Державиным в его граждан­ской лирике для выражения собственных взгля­дов и убеждений.

Особенно ярко среди таких стихотворений выделяется ода «Вельможа», в которой автор по­пытался нарисовать социальный портрет челове­ка, стоящего близко к трону и назначенного вы­полнять волю государя. «Бичом вельмож» назо­вет впоследствии поэта А. С. Пушкин. И эта ха­рактеристика действительно точно и метко отра­жает сущность всей поэзии Державина. С небы­валой до него художественной энергией громит автор «Вельможи» гордящуюся «гербами пред­ков» «глыбу грязи позлащенной», обряженную в «мароккские ленты и звезды».

В стихотворении перед нами во всех красках, во всей своей неприкрытой сущности предстает царский любимец, откровенно грабящий страну и народ, заставляющий страдать ни в чем не по­винных людей. Автор дает краткую, но исключи­тельно меткую характеристику такого вельможи:

Осел останется ослом,

Хотя осыпь его звездами;

Где должно действовать умом,

Он только хлопает ушами.

Автору горько сознавать, что судьба возносит на недосягаемую высоту глупца, не имеющего никаких заслуг перед государством:

О! тщетно счастия рука,

Против естественного чина,

Безумца рядит в господина Или в шутиху дурака.

И такой «господин» тратит свою жизнь «средь игр, средь праздности и неги».

Державинская сатира исполнена гневного чувства. Облеченная в четырехстопные ямбы, которыми раньше писались оды, эта сатира при­няла одическую выразительность и силу. Стре­мясь достучаться до спящего разума вельможи, показать ему настоящую жизнь, поэт использу­ет повторы, усиливающие гневный пафос произ­ведения: «Там воды в протеках текут… там розы средь зимы цветут и в рощах нимфы воспевают». Но для чего все эти блага и красоты?

На то ль, чтобы на все взирал Ты оком мрачным, равнодушным,

Средь радостей казался скучным И в пресыщении зевал?

«Блистают розы и лилеи», а праздный и без­душный вельможа «покойно спит», слепой к страданиям и глухой к голосу жаждущего помо­щи и покровительства народа.

Обличительная характеристика царского лю­бимца, забывшего о своем общественном долге, конкретизируется в двух контрастных картинах. Державин рисует роскошный быт «второго Сарданапала», мысли которого заняты лишь тем,

Чтоб пурпур, злато всюду взор В твоих чертогах восхищали Картины в зеркалах дышали,

Мусия, мрамор и фарфор…

Все желание и потребности таких людей огра­ничены тем, чтобы стол был заставлен изыскан­ными яствами, чтобы Токай лил густое вино, а «Левант — со звездами кофе жирный».

На фоне этого великолепия и праздности осо­бенно остро ощущается униженное положение людей, зависящих от высокопоставленного вель­можи:

А там израненный герой,

Как лунь во бранях поседевший…

Сидит и ждет тебя уж час!

А там — вдова стоит в сенях И горьки слезы проливает,

С грудным младенцем на руках,

Покрова твоего желает.

А там — на лестничный восход Прибрел на костылях согбенный Бесстрашный, старый воин тот… Которого в бою рука Избавила тебя от смерти.

А там, — где жирный пес лежит, Гордится вратник галунами, — Заимодавцев полк стоит,

К тебе пришедших за долгами.

Но спит бездушный «сибарит», которому «миг покоя» «приятней, чем в исторьи веки», не вне­млет он «несчастных голосу».

Державин обращает к сибариту гневные слова и требование проснуться и внять голосу совести. Однако существует ли понятие совести для того, кто стремится «жить для себя лишь одного, лишь радостей уметь пить реки»? В представлении та­кого ничтожного человека стыд и совесть — это «слабых душ тревога», для него «нет добродете­ли», «нет Бога». Но поэт уверенно грозит злодею справедливым судом, он убежден в том, что при­дет час расправы, что грянет гром над головами равнодушных глупцов.

Вместе с осуждением вельмож в произведении звучит вера в то, что и для нашего государства наступит час, когда царь действительно будет главой, а вельможи — «здравы члены тела», ко­торые «прилежно долг все правят свой». Однако когда наступит это время, поэт, как и любой дру­гой его современник, предвидеть не мог.

Г. Р. Державин — крупнейший поэт XVIII ве­ка. Смысл и задачу своего поэтического творчества он видел в том, чтобы правдиво и в ярких крас­ках изображать действительность: «В сердечной простоте беседовать о Боге и истину царям с улыб­кой говорить». Его многообразные поэтические сочинения открыли дорогу дальнейшему разви­тию русской литературы. Не случайно имя этого поэта с теплотой и благодарностью поминалось его поэтическими наследниками, в числе кото­рых был и великий А. С. Пушкин.

На этой странице искали :
вельможа державин анализ
сочинение на тему я вельможа
анализ оды вельможа
анализ стихотворения державина вельможа
анализ стихотворения вельможа державина
Стихотворение Державина Г. Р.
«Вельможа»
“Вельможа”
Не украшение одежд
Моя днесь муза прославляет,
Которое, в очах невежд,
Шутов в вельможи наряжает;
Не пышности я песнь пою;
Не истуканы за кристаллом*,
В кивотах* блещущи металлом,
Услышат похвалу мою.

Хочу достоинствы я чтить,
Которые собою сами
Умели титлы заслужить
Похвальными себе делами;
Кого ни знатный род, ни сан,
Ни счастие не украшали;
Но кои доблестью снискали
Себе почтенье от граждан.

Кумир, поставленный в позор*,
Несмысленную чернь прельщает;
Но коль художников в нем взор
Прямых красот не ощущает,—
Се образ ложныя молвы,
Се глыба грязи позлащенной!
И вы, без благости душевной,
Не все ль, вельможи, таковы?

Не перлы перские* на вас
И не бразильски звезды ясны*,-
Для возлюбивших правду глаз
Лишь добродетели прекрасны,
Они суть смертных похвала.
Калигула! твой конь в Сенате
Не мог сиять, сияя в злате:
Сияют добрые дела.

Осел останется ослом,
Хотя осыпь его звездами*;
Где должно действовать умом,
Он только хлопает ушами.
О! тщетно счастия рука,
Против естественного чина,
Безумца рядит в господина
Или в шумиху дурака,

Каких ни вымышляй пружин,
Чтоб мужу бую* умудриться,
Не можно век носить личин*,
И истина должна открыться.
Когда не сверг в боях, в судах,
В советах царских — сопостатов,
Всяк думает, что я Чупятов*
В мароккских лентах и звездах.

Оставя скипетр, трон, чертог,
Быв странником, в пыли и в поте,
Великий Петр, как некий бог,
Блистал величеством в работе:
Почтен и в рубище герой!
Екатерина в низкой доле
И не на царском бы престоле
Была великою женой.

И впрямь, коль самолюбья лесть
Не обуяла б ум надменный,—
Что наше благородство, честь,
Как не изящности душевны?
Я князь — коль мой сияет дух;
Владелец — коль страстьми владею;
Болярин — коль за всех болею,
Царю, закону, церкви друг.

Вельможу должны составлять
Ум здравый, сердце просвещенно;
Собой пример он должен дать,
Что звание его священно,
Что он орудье власти есть,
Подпора царственного зданья;
Вся мысль его, слова, деянья
Должны быть — польза, слава, честь.

А ты, второй Сарданапал!*
К чему стремишь всех мыслей беги?
На то ль, чтоб век твой протекал
Средь игр, средь праздности и неги?
Чтоб пурпур, злато всюду взор
В твоих чертогах восхищали,
Картины в зеркалах дышали,
Мусия*, мрамор и фарфор?

На то ль тебе пространный свет,
Простерши раболепны длани,
На прихотливый твой обед
Вкуснейших яств приносит дани,
Токай* — густое льет вино,
Левант* — с звездами кофе жирный,
Чтоб не хотел за труд всемирный
Мгновенье бросить ты одно?

Там воды в просеках текут
И, с шумом вверх стремясь, сверкают;
Там розы средь зимы цветут
И в рощах нимфы воспевают
На то ль, чтобы на всё взирал
Ты оком мрачным, равнодушным,
Средь радостей казался скучным
И в пресыщении зевал?

Орел, по высоте паря,
Уж солнце зрит в лучах полдневных,—
Но твой чертог едва заря
Румянит сквозь завес червленных*;
Едва по зыблющим грудям
С тобой лежащия Цирцеи
Блистают розы и лилеи,
Ты с ней покойно спишь,— а там?

А там израненный герой,
Как лунь во бранях поседевший,
Начальник прежде бывший твой,—
В переднюю к тебе пришедший
Принять по службе твой приказ,—
Меж челядью твоей златою,
Поникнув лавровой главою,
Сидит и ждет тебя уж час!

А там — вдова стоит в сенях
И горьки слезы проливает,
С грудным младенцем на руках,
Покрова твоего желает.
За выгоды твои, за честь
Она лишилася супруга;
В тебе его знав прежде друга,
Пришла мольбу свою принесть.

А там — на лестничный восход
Прибрел на костылях согбенный
Бесстрашный, старый воин тот,
Тремя медальми украшенный,
Которого в бою рука
Избавила тебя от смерти:
Он хочет руку ту простерти
Для хлеба от тебя куска.

А там,— где жирный пес лежит,
Гордится вратник галунами,—
Заимодавцев полк стоит,
К тебе пришедших за долгами.
Проснися, сибарит! Ты спишь
Иль только в сладкой неге дремлешь,
Несчастных голосу не внемлешь
И в развращенном сердце мнишь:

«Мне миг покоя моего
Приятней, чем в исторьи веки;
Жить для себя лишь одного,
Лишь радостей уметь пить реки,
Лишь ветром плыть, гнесть чернь ярмом;
Стыд, совесть — слабых душ тревога!
Нет добродетели! нет бога!» —
Злодей, увы!— И грянул гром.

Блажен народ, который полн
Благочестивой веры к богу,
Хранит царев всегда закон,
Чтит нравы, добродетель строгу
Наследным перлом жен, детей,
В единодушии — блаженство,
Во правосудии — равенство,
Свободу — во узде страстей!

Блажен народ!— где царь главой,
Вельможи — здравы члены тела,
Прилежно долг все правят свой,
Чужого не касаясь дела;
Глава не ждет от ног ума
И сил у рук не отнимает,
Ей взор и ухо предлагает,—
Повелевает же сама.

Сим твердым узлом естества
Коль царство лишь живет счастливым,—
Вельможи!— славы, торжества
Иных вам нет, как быть правдивым;
Как блюсть народ, царя любить,
О благе общем их стараться;
Змеей пред троном не сгибаться,
Стоять — и правду говорить.

О росский бодрственный народ,
Отечески хранящий нравы!
Когда расслаб весь смертных род,
Какой ты не причастен славы?
Каких в тебе вельможей нет?—
Тот храбрым был средь бранных звуков;
Здесь дал бесстрашный Долгоруков*
Монарху грозному ответ.

И в наши вижу времена
Того я славного Камилла*,
Которого труды, война
И старость дух не утомила.
От грома звучных он побед
Сошел в шалаш свой равнодушно,
И от сохи опять послушно
Он в поле Марсовом живет.

Тебе, герой! желаний муж!
Не роскошью вельможа славный;
Кумир сердец, пленитель душ,
Вождь, лавром, маслиной венчанный!
Я праведну здесь песнь воспел.
Ты ею славься, утешайся,
Борись вновь с бурями, мужайся,
Как юный возносись орел.

Пари — и с высоты твоей
По мракам смутного эфира
Громовой пролети струей
И, опочив на лоне мира,
Возвесели еще царя.—
Простри твой поздный блеск в народе,
Как отдает свой долг природе
Румяна вечера заря.

Стихотворение Державина Г. Р. – Вельможа

См. также Гавриил Державин – стихи (Державин Г. Р.) :
Видение мурзы
На темно-голубом эфире Златая плавала луна; В серебряной своей порфир.

Властителям и судиям
Восстал всевышний бог, да судит Земных богов во сонме их; Доколе, рек.